Читать интересную книгу Паршивая овца [Мертвецы выходят на берег.Министр и смерть. Паршивая овца] - Андре Бьёрке

Но едва я успел удобно расположиться в гамаке, прибыл полицейский комиссар Петтерсон. Появление вертолета не на шутку встревожило его. И мне стоило немалых усилий убедить комиссара, что Министр отнюдь не собирается бежать за границу. Еще Петтерсон хотел получить кое-какие дополнительные сведения, касающиеся вчерашней драмы на берегу, и он их получил.

Бенни уже не был таким возбужденным, как вчера, когда, вернувшись после обеда из столицы, где он ознакомился с результатами криминалистической экспертизы, он вдруг попал из огня да в полымя. Он еще раз выразил свое резкое недовольство поведением Хюго Маттсона, раньше на допросах ни словом не обмолвившегося о своем переполненном ружьями гардеробе. «Это же настоящий тайный арсенал!» — восклицал комиссар неприятным фальцетом, а потом стал выговаривать всем дачникам за то, что сразу же после нового происшествия они не вызвали полицию. Вообще мы делали абсолютно все, чего делать в подобных обстоятельствах были не должны, и, по-видимому, не без злого умысла уничтожили все следы нового преступления. Особенно провинился в глазах полицейского министр юстиции, сразу же после стрельбы собравший и почистивший все ружья. Теперь определить стрелявших стало невозможно. Правда, практического значения это не имело, ведь пуля, пройдя навылет через руку профессора, ушла в воду. В чем опять-таки, по-видимому, виноват был профессор, имевший слишком тонкие руки. Будь он настоящей порядочной жертвой, пуля осталась бы в теле, и можно было бы точно определить, из чьего ружья она вылетела. Но поскольку этот министр-диверсант методически стер с оружия все отпечатки пальцев…

Перед уходом Бенни подтвердил, что Беата действительно болела раком желудка, и сообщил две дополнительные подробности о завещании. Кроме губернатора и его жены, Беата завещала большие суммы двум старым девам, живущим в Стокгольме, а Барбру Бюлинд получала свои полмиллиона в неделимую собственность — иными словами, в случае расторжения ее возможного брака эти деньги отходили только ей и даже частично не могли перейти к бывшему мужу.

Под конец Бенни сообщил мне, что со вчерашнего вечера профессора Хаммарстрема и фру Идберг охраняет полиция.

* * *

После обеда я отправился допрашивать старика Янссона. Он сидел возле лодочных сараев и абсолютно точно соответствовал расхожим представлениям о том, как должен выглядеть старый деревенский рыбак. Это был худощавый, сгорбленный годами старик с характерным узким прищуром глаз и беззубым, хотя и неплохо функционирующим ртом. На голове у него была вязаная шапочка. Он чинил на причале сеть.

— Ты школьный учитель? Спрашиваешь, точно как полицейские, которые приходили ко мне. Ну да, я видел судью. Он сидел на берегу, где всегда сидит. Сразу после шести я проплывал мимо, да, да, вон там, примерно в полсотне метров от него. И он сидел там же, когда я шел на веслах обратно домой без четверти девять.

— И он оставался все на том же месте, пока вы, господин Янссон, рыбачили?

— Да, да, да, да. Я время от времени посматривал туда, а он все сидел там неподвижно, как пенек.

— Вы видели его так поздно вечером?

— У воды светло, света хватает.

— Вы перекликались?

— Перекликались? Кто же будет кричать и шуметь, распугивая рыбу? Раньше, помню, я иной раз махал ему рукой, но он, видать, слишком большой господин, чтобы ответить. Вот я и перестал. Нет, он все время сидит там, как мешком из-за угла напуганный, и смотрит на поплавок. Вот профессор другое дело, этот не корчит из себя большую шишку и здоровается со всеми. И разговаривает, если ему приспичит, хотя особо словоохотливым я его не назову. Такие, как он, свое дело знают. — Рыбак засмеялся. — Весной я наткнулся на него, когда он прибивал скворечники, работал он хорошо и делал все по-научному, по-настоящему, даже спилил все ветви вокруг, чтобы белки не добрались до птенцов. А вот губернатор — совсем другой человек. Сколько помню, он проводит здесь каждое лето, а словно только что приехал из Стокгольма, не знаю уж, как сказать по-другому. Сад у него совсем зарос. И он до сих пор не знает, где водится рыба, хотя бегает здесь со спиннингом каждый божий день. Я видел, как он стоял среди лодок и хлама и закидывал свою удочку, да, да, это было как раз в тот день, когда скончалась старуха Юлленстедт. Художник — мужик получше, он стреляет чаек и других паразитов, хотя тоже чудак. Прошлую осень просидел здесь аж до сентября, все, ждал, когда начнутся шторма, чтобы их написать. И как назло, море было тихое и гладкое, как в раю, и только на следующей неделе, как он уехал, задули ветра…

«Языкастый старичок, — неблагодарно подумал я, когда наконец отвязался от него. — Он даст сто очков вперед и Сигне, и Еве Идберг». Я торопился, спешил к деревенской лавке, куда меня гнал интерес к свежим сообщениям прессы. Заголовки не обманули моих ожиданий. Они были набраны какой-то неописуемой краской, слабое представление о которой может дать только следующая за рвотными испражнениями желто-зеленая слизь. Крупные заголовки буквально вопили, вылезая из газет, как глаза — из орбит.

«Министр стреляет первым: кровавая вакханалия на великосветской даче», — без стеснения визжала «Экспрессен».

«Покушение на убийство. Обеспокоен министр. Подозреваемый еще не задержан», — вторил ей конкурирующий орган, прибегая к более изощренным типографически методам очернительства.

Быстро просмотрев статьи, я убедился: единственное преимущество такой подачи материала — его можно читать без очков.

По дороге домой я остановился перед телеграфным столбом, с которого на меня благодушно взирал сам премьер. Под портретом стояла надпись: «Благоденствие в изменяющемся мире».

«Для человека, успевшего на своем посту послужить даже королю, крещенному невестой Наполеона Бонапарта, совсем неплохо, — подумал я. — Его благоденствие повидало на своем веку столько разных лозунгов!»

Когда я свернул на лесную дорогу к вилле Бьеркеро, сверху послышался рев шедшего на посадку вертолета.

Дома меня известили: Министр уже внизу, плещется в купальне, и я спустился к причалу.

Министр плавал в купальне животом вверх, как дохлая рыба.

— Ну, как дела в Харпсунде? — спросил я. Меня всегда интересовал мир большой политики.

Рыба ожила и перевернулась.

— Привет! Прекрасно! Когда я вошел в кабинет, премьер крикнул присутствующим: «Всем на пол! Он заряжает!» — Министр нырнул, как утка, и всплыл, держа в руке зеленые водоросли. — Потом он сказал, что, если это я стреляю на даче старушек, он будет вынужден через некоторое время просить меня об отставке. В любом случае он потребует ее, если высшая судебная инстанция решит не в мою пользу. Затем с явным интересом он спросил, правда ли, что я просидел целый час в темном туалете, а когда я подтвердил, что это правда, он пробормотал, что очень хорошо помнит это заведение в глухом лесу, дверь в котором заперта, когда оно свободно, и открыта, когда оно занято! «Почему бы тебе не завести что-нибудь посовременнее внутри дома?» Я, конечно, ответил ему, что привязан к старому туалету, которым пользовался еще в детстве, а он сказал на это, что радикальному преобразователю общества не подобает цепляться за старое. А когда я возразил, что вижу эту проблему несколько в ином, чем он, свете, премьер склонил голову набок и долго молча изучал меня взглядом. Наконец он нарушил молчание и сказал, что все эти годы всегда хотел задать мне только один вопрос: «В тот день, когда я вошел в твой кабинет, а ты стоял и рвал на части газету… — тут он оборвал сам себя в заговорил совсем о другом — о чем, я тоже не понял: Если мы проиграем выборы, ты — единственный, кто войдет в новое правительство. Конечно, если до той поры не угодишь на Лонгхольмен».

Закончив свою историю, Министр приступил к порче окружающей среды. Он стал плавать, описывая на воде какие-то замысловатые извилистые круги, — как оказалось, это была привычка, которую он пронес через всю свою жизнь: бассейн на вилле Юрсхольм, где прошло его детство, имел очертания человеческой почки.

— Потом мы с премьером обсудили вопрос, стоит ли мне выступить с опровержением на телевидении? Один из секретарей предложил, чтобы я при помощи плакатов и диаграмм объяснил общественности особенности моего кишечного тракта, и премьер тут же заметил, чтобы о передаче не забыли оповестить и его, ему тоже очень хочется посмотреть такую программу. Но потом он немного подумал и сказал, что дело лучше обсудить в риксдаге в порядке депутатского запроса. Тут второй секретарь премьера сообщил, что риксдаг соберется теперь только после выборов, и премьер ответил ему, что он совершенно прав и что он просто никак не может запомнить порядок созыва сессий, который так часто меняется. Вот что значит служить премьер-министром так долго, и секретарь тут же вставил, что он восхищен способностью шефа всегда выделять только самое главное и существенное. Третий секретарь тоже не упустил возможности вставить слово: он намекнул, что можно бы собрать риксдаг и на внеочередную сессию, правда, он тут же признал, что это отвлекло бы силы от предвыборной кампании. Ну, как там дела с алиби у министра юстиции? Что сказал старик Янссон?